900 ДНЕЙ И НОЧЕЙ
Это не просто слова, для кого-то мучительно тянулись часы, минуты. От голода сходили с ума.
Думая о блокадном Ленинграде и ленинградцах, я всегда вспоминаю рассказ моей мамы.
В промёрзшей ленинградской квартире два умирающих от мороза и голода человека, сестра моей бабушки и её муж.
— " Если я умру, ты меня съешь? "
— "Ну что ты, Наденька."
— "А я тебя съем !"
Тема блокадного Ленинграда неизменно вызывает бурю эмоций. Ком в горле, слезы из глаз. На Пискарёвском кладбище со мной просто была истерика, я рыдал в голос и не мог остановиться, пока не покинул территорию кладбища. С тех пор, туда не хожу.
Мои ленинградцы, я помню о вас.
КИСЕЛЬНИКОВА (СИНЕЛЬНИКОВА) Ирма Владимировна
Ленинград,
Большой Проспект. д. 9
Блокадный дневник
Много листочков, исписанных разными почерками, роднят две вещи — ничем не скрытое волнение и тема: страшная Ленинградская блокада Великой Отечественной войны. Это воспоминания всего нескольких уже немолодых женщин из Таллиннского общества ленинградских блокадников. Многие просто не смогли написать о своих страданиях, хотя память хранит все, что с ними происходило в далекие и трудные дни блокады, — после первой написанной фразы душат слезы, болит сердце, потому что нельзя забыть страшное. Но трижды нельзя не знать об этом тем, кому посчастливилось родиться после войны. Это те страницы из школьных учебников по истории России, которые стараются отнять у наших детей и внуков. Этого не должно произойти.
ПАВЛОВА (КНЯЗЕВА) Нина Ивановна.
Отец сделал на заводе буржуйку. У нас с соседской комнатой была старинная круглая печь, но ее никто никогда и не топил. Отец трубу от буржуйки вывел в дымоход печки, сделал отверстие в стене и дымоходе, вставил железную трубу от буржуйки, и все мы стали топить нашу уже печку, каждый подбрасывал щепки. Мы разомлели, радовались, что зиму переживем в тепле. Уснули.
Ночью первым стал кашлять отец. Мама проснулась недовольная, хотела встать, но упала, брат тоже упал. Я поняла, что что-то случилось, и спряталась под одеялом. Потом высунула голову и вижу, как из того места, где вошла труба от буржуйки в дымоход, не спеша, вылетают искры: одна за другой в разные стороны. Мама сказала: «Мы горим!»
С другой стороны была еще одна комната, и там жила одинокая женщина по имени Матрена. Мама послала Матрену за пожарными, пожарная часть примыкала к нашему дому. Пришли пожарные — 3 человека с молотками и топорами. Воды не было. Всю ночь они тюкали молотками по тлеющим доскам. Вырубали их из потолка, стены, сбрасывали на пол и затаптывали, открытого огня так и не было. Мы все лежали. К утру пожарные ушли.
Справились мы с последствиями от пожара, но на потолке было отверстие над печкой в диаметре примерно полтора метра, а наверху — чердак. Отверстие не было сквозным. Мы видели дранку и чердачный мусор.
Так и жили, пока не произошел трагикомичный случай. Наступил июнь 1942 года, мы собирались в эвакуацию. Были с мамой дома, брат где-то промышлял. Был спокойный день. Вдруг над печкой рушится потолок, пыль, грязь, не видно ничего, только слышим, как катится таз. Мы с мамой отпрянули к окну и смотрим. На нашей круглой стационарной печке стоит, сгорбившись, Нецелиха (фамилия дамы из квартиры №13). Потом она падает с этой печки на кучу мусора. Мы поняли, что Нецелиха была на чердаке, наступила на коварное место и свалилась прямо к нам, и мы с мамой стали смеяться. А Нецелиха подумала, что это западня и ее хотят зарезать (до войны она была самая толстая, потом — как все), стала плакать, умолять не трогать ее. Еле-еле она пришла в себя и поняла случившееся. В тот же день нам заделали потолок из комнаты фанерой, на чердаке поставили ограждение.
Зима 1942 года. Брат сказал, чтобы я собиралась вместе с ним идти на Невку за водой. Пошли туда легко, без воды. На санках две емкости из-под мармелада, по 5 литров каждая. Ведер у нас не было.
Идем по набережной Черной речки в сторону Невки. Вдруг видим — лежит ящик. Валентин говорит, что кто-то покойника бросил, не довез до кладбища.
Набрали воды, идем обратно. С ящика уже было оторвано несколько досок. Я сказала брату, что больше за водой ходить не буду, я боюсь. Так он мне в отместку каждый раз сообщал подробности: это женщина, валяется на снегу, доски все украли; ее уже раздели, она валяется голая; далее: от холода высохла, как белье на морозе. И, наконец, труп убрали.
Я снова стала с братом ходить на Невку за водой.
ПЕТРОВСКАЯ (ВАШПАНОВА) Зоя Ивановна.
Ленинград,
Малый пр., д.35, кв.12.
Сколько лет прошло, но ничего не забыто. Я помню, когда обстреливали Ленинград. Дом наш качался от падающих бомб. Стекла в нашей комнате были выбиты, и окно было закрыто одеялом. Мама сама приколачивала это одеяло. Мы жили без света, тепла, воды, без дров. За водой мама ходила на Неву (Невку, так она называла). В комнате было темно, коптилка была, но керосина у мамы не было. Братишка мой, ему было полтора года, умер с голоду 26 января 1942 года. Похоронила его мама на Смоленском кладбище. Буквально через день она пошла туда, но могилу не нашла. Соседи в нашей квартире тоже все умерли. Помню, что к нам приехал друг моего папы, его звали дядя Вася. У него лицо было рябое. Он привез с фронта от папы гостинцы — немного хлеба, кусок мыла и большой кусок сахара. Мы были голодные, и мама нам дала сахару, от этого мы очень чесались, это был диатез. Папа мой погиб, а этого дядю Васю мы часто вспоминали, но больше о нем ничего не слышали.
ЯКОВЛЕВА (Вышеславова) Татьяна Васильевна.
В середине июля 1941 года была первая жуткая бомбежка. Часов 5 вечера. В небе было несметное количество немецких самолетов. Летели и целенаправленно бомбили городской аэродром, военно-воздушную академию, которая находилась рядом с аэропортом. Не промахнулись. Было почти прямое попадание. Но самое страшное — бомбили Бадаевские склады, где было все продовольствие для города, да и для всей Ленинградской области. Бомбы попадали и в здания рядом с Московским вокзалом. Я, мама и братишка были в квартире, сидели и не знали, что же делать. Дом наш ходуном ходил, и нас пошатнуло на стульях, когда бомба упала возле Московского вокзала, в полукилометре от нашего дома. Ужас был невероятный. А бомбоубежища еще не были оборудованы.
На другой день управдом собрал шестнадцатилетних девочек и мальчишек и объявил нас звеном-бригадой по местной самообороне нашего дома. В срочном порядке проводили покраску деревянных балок на чердаках и крышах белым противопожарным составом. И, главное, при очередных бомбежках мы бежали на свои посты на крышу и своими собственными руками в пожарных рукавицах научились сбрасывать зажигательные бомбы. Было и страшно, и тяжело, но привыкли. Так продолжалось и осенью, и зимой. А по утрам собирались по нескольку человек и ездили на Бадаевские склады, которые были полностью разбомблены. Мы туда ездили за сладкой сахарной гущей, которая была смешана с грязью и осколками кирпича. Мы научились эту грязь сушить, землю выдували, а сладкую грязноватую серо-черную массу заливали водой, отстаивали, процеживали через марлю или тряпочку и заливали в кастрюлю про запас уже без грязного осадка. Пили такой чай и в Новый, 1942-й год, заедая одним сухарем черного фронтового хлеба.
В ноябре нам передали посылочку с фронта от папы. Там было 15 черных квадратных сухарей, хлебных и таких вкусных! Еще 5 пачек папирос «Звездочка» и 5 пачек махорки. Сухари разделили и пили со сладкой горячей водицей, а папиросы и махорку отложили на самый тяжелый случай, чтобы потом поменять на хлеб. В посылке были и письма: маме, мне и братишке. Письма сохранены до сего дня. Папа писал, что был на передовой у Кировского завода, а теперь его перебросили на другой фронт. Больше писем от папы мы не получали. Он был в бригаде Народного ополчения в 67-й армии.
5 пачек махорки обменяли на 10 килограммов дуранды. Это куски льняного жмыха. Когда впервые эти куски я размочила в кастрюле в горячей воде, они разбухли в три раза! Как мама, я и братишка были рады этому продукту!
Получили новое задание. На Малой Охте подлежат разборке старые-престарые дома. В них никто не жил уже до войны, и решено их пустить на дрова.
У себя дома мы с мамой тоже заготавливали дрова: я отпилила от двух кресел ножки — 8 штук длиной около 15 сантиметров, еще 4 ножки от дивана, сняли 25 дубовых паркетин. А обеденный стол трогать не стали — жалко ведь. Подготовили к сожжению в буржуйке Большую Советскую Энциклопедию в роскошном переплете и на великолепной муаровой бумаге и с цветными иллюстрациями, которые прикрывались тонкой просвечивающей бумагой типа папиросной.
Я уехала и была дома только в декабре. Голод! Холод! Перемена к худшему. Ничего нельзя нигде достать поесть. У нас еще есть немного дуранды, а кашку из чечевицы только вспоминаем. Брат болен. Все поражаюсь: ну почему нет дома никаких запасов? Пересмотрела буфет, все ящички. Ничего! Только маленькая баночка с кофе, граммов 200. Поменяли на хлеб, вернее, 2 килограмма черных сухарей, кажется, штук 12, не помню, и 10 пачек сахарина.
Вот и 1942 год наступил. Настроение жуткое. В январе со своим звеном в страшный холод мы валили деревья в лесах Парголово и Всеволжском. Спали на еловых лапниках. Было тяжело. Снега было так много, и было так холодно и голодно! И опять было снижение норм продовольствия. Хорошо, что мы могли получать за норму распиловки 7 кубов — 700 граммов хлеба, и только. Но не было сил выполнить эту норму. Прошел холодный и голодный январь. Я простудилась, очень сильно кашляла и февраль провела дома. Мама ходит в столовую за дрожжевым супом. Брату прописан 1 стакан раствора из сгущенного молока — 1 ложка на стакан воды, получалась мутненькая голубовато-серенькая водица, за которой я ходила в детскую больницу. Ухаживала за ртом брата, обрабатывала ваткой с перекисью водорода. Не передать виденного. Десны кровоточат, каждый зубик в мясистых лохмотьях десны. Он меня возненавидел за боль, которую я причиняла ему. Потом у него началось расстройство кишечника. Очевидно, из-за воды из Невы. Приехала «скорая», и братика увезли в Боткинские бараки, где он скончался 17 марта от заражения крови.
Его гробик стоил моей рабочей карточки на апрель.
ЖУРИНА (Уткина) Антонина Алексеевна.
Самое страшное — голод. Этого ни с чем не сравнить, когда тебя валит бессилие, холод, теряется разум, не хочется жить. А если ты видел смерть человека от голода, того тебе вовек не забыть. Старик умирает без слов, ребенок же просит хлеба, кричит. В моей памяти — 8 марта 1942 года. В Ленинграде первая блокадная зима. Я спешила в детский дом для доклада. Рядом со мной шла женщина с девочкой. Женщина еле передвигала ноги. Девочка стонала, просила есть. «Молчи, не терзай мою душу», — чуть слышно хрипела ей мать. «Ма, хлеба, ма-а-а, еще!» — тянула девочка и вдруг узелком осела на снег. Мать без криков и воплей о дочке села рядом с нею и умерла.
А вот платформа вокзала. На большую землю отправляли слабых ребят. Многих несли до вагона на носилках, везли на саночках, тащили в корзинках, как цыплят.
По платформе катился серый комочек — в шерстяном платке мальчонка лет пяти. Остановился комочек. Ему закричали: «Опаздываем, Костя, поспеши!» Костя ни с места. Зачарованно смотрел под ноги. Потом ловко скользнул на коленки. Пальчиками что-то поднять хотел. Озябшие пальчики не слушали мальчонку. Не раздумывая, он шлепнулся вниз животом, посопел немножко и «что-то» с платформы слизнул языком. Это была ХЛЕБНАЯ КРОШКА!
КАЛАБУГИНА Наталья Николаевна.
Вспоминаются мои соседи по той квартире, где мы жили раньше, до того, как в нее попал снаряд. Нас было три семьи: я с тетей, интеллигентная супружеская пара (женщина, М.Н., одна из потомков Иоанна Кронштадтского) и семья рабочих: муж работал на заводе, жена уборщицей в трамвайном парке и их трое маленьких детей 7, 5 и 3 лет.
Как мать берегла своих детей! Бралась за любую работу! Однажды старший мальчик заболел воспалением легких, но мать выходила его в блокадном Ленинграде! Как-то она заметила, что младшая, трехлетняя Женька, стала бояться М.Н. Все стало ясно, когда М.Н. однажды предложила матери… зарезать Женьку: «Вы же, остальные, какое-то время продержитесь». С тех пор мать всюду таскала Женьку с собой, опасаясь за нее. Позже М.Н. упала на улице, и ее сочли мертвой. Кто-то снял с нее теплую одежду. Потом она слышала, как над ней совещались: жива она или нет, куда везти — в морг или в больницу. Увезли в больницу. И выходили. После прорыва блокады М.Н. уехала к сестре в Сибирь, но ее все время преследовали страшные воспоминания о Женьке, о муже, которого она отказалась проводить до больницы, и он вскоре умер.
МИРСКАЯ Екатерина.
В январе 1942 года в спецлабораторию, где мне посчастливилось работать, из порта привезли мешок чечевицы, перемешанной с битым оконным стеклом. Эту чечевицу в середине июня 1941 года через Ленинградский порт отгружали в Германию. Чечевичный караван дошел до Прибалтики, когда объявили о начале войны. Караван вернулся назад, чечевицу выгрузили и стали выдавать по карточкам вместо крупы. При бомбежке порта оставшуюся на складе чечевицу засыпало разбитым оконным стеклом. В таком виде ни в торговую сеть, ни в общественное питание власти не рискнули отпускать чечевицу, а перебирать в порту ее уже было некому. Вот на некоторые ответственные объекты и поступила такая желанная, питательная и опасная чечевица. В день дежурства нам выдавали ее по 100 граммов. В перерывах между дежурствами мы ее тщательно перебирали, зернышко к зернышку (я перебирала по три раза, каждый раз находя мизерный блестящий осколок), затем эта малюсенькая порция тщательно промывалась и на какое-то короткое время оставлялась в воде для выпадания стеклянной пыли, и уж потом варилась в трехлитровой кастрюле. Для аромата добавлялся кусочек лаврового листа. Эта чечевичная похлебка спасла нам жизнь. До сих пор обожаю чечевицу и если вижу в продаже — обязательно покупаю и варю, но уже не похлебку, а густую кашу.
В лабораторию завозили и хвойную воду — настой на сосновых ветках и коре, содержавший много витаминов и спасавший от цинги. Настой был очень горький, но мы его пили. Шутники говорили: ведро хвойной воды заменяет 100 граммов хлеба. Мы были молоды, почему не пошутить.
В Ленинграде даже в самое лихолетье (декабрь, январь, февраль 1941-1942 г.) существовали рынки — Сенной, Кузнечный, Мальцевский, Сытный, где можно было обменять продукты: кусок хлеба на стакан крупы, кусок сахара на стакан махорки, или что-то купить на деньги. Некоторые люди за продукты покупали красивые вещи или драгоценности. На Сенном рынке мне встретились несколько мужчин с плакатиком на шее: «Куплю кошечку», «Куплю собачку»… Продавался на рынке и студень, очень сомнительного происхождения, но и его покупали.
Мой отец был любитель-охотник, у него было красивое охотничье оснащение — кожаный патронташ, ягдташ, всякие опоясывающие ремни, поводки для собак и плетки. Дошла очередь и до них. Отец порезал на несколько небольших кусков патронташ, замачивал их в кастрюльке на ночь, добавлял кусочек столярного клея, лавровый лист и варил. Получался ароматный студень. Ремни не выбрасывались, ждали следующего варения. А 18 февраля 1942 года папа умер от истощения. Через месяц умер мой 16-летний брат. Это был только человеческий остов.
ИВАНОВА (МИЛОВИДОВА) Юлия Ивановна.
В конце февраля 1941 года были непрекращающиеся бомбежки и обстрелы Ижорского завода и Колпино. Нам не смогли выпекать хлеб, и вместо хлеба выдали за два дня соевые конфеты. Когда дома стали делить эти конфеты на кучки, я, увидев такую большую порцию, стала трястись от нетерпения поскорее их съесть. А порция на два дня составляла 250 граммов! Мне было 7 лет и 10 месяцев. Порцию одного дня я проглотила моментально и стала плакать и требовать, чтобы мне отдали оставшиеся. Я эгоистично придумывала жалобные картинки, что ночью я умру, а вы съедите мои конфеты. Мама не выдержала моих стенаний и отдала мне оставшиеся конфеты. Съела я их так же быстро и тут же уснула. А ночью меня жестоко стошнило во сне. Целую неделю я пролежала без движения.
Зимой 1942 года папу контузило в Ижорском батальоне. Он слег,не мог ходить, опух. Рабочей карточки уже не получал, а свои 125 граммов хлеба просил обменять на папиросы, ему ужасно хотелось курить. Мама, сестренки и я уговаривали папу, как маленького, чтобы он не просил папирос.
Нам принесли эвакуационные талоны. Папу по очереди тащили на санках, потом несли на носилках на Московский вокзал. Пока мама и сестры искали машину, чтобы добраться до Дороги жизни, папа умер. Не знаем, где его похоронили, поминаем на Пискаревском кладбище.
Пока ехали по Ладожскому озеру, нас бомбили, на наших глазах две машины ушли под лед. В Кабанах мы выгрузились из машин и сидели на своих тряпичных тюках. С нами ехала мамина старшая сестра тетя Феня. Мы сидели с ней спина к спине. Вдруг я почувствовала, что опоры мне нет. Повернулась, а тетя Феня со скрюченными руками и согбенная лежит на снегу. Умерла. Нам выдали сосисок с лапшой на две порции больше — за папу и тетю.
Дальше ехали в нетопленных вагонах для скота. В таких вагонах Сталин вывозил в Сибирь репрессированных, разница только в том, что они покидали свои дома не изнуренные голодом, как мы. Люди умирали, а у живых не было сил выбросить покойников из вагонов. Стоял ужасный запах, многие ходили под себя кровавым поносом. Чтобы открыть тяжелый вагонный заслон, голодные и обессиленные люди вставали друг за другом по 10 — 14 человек и, командуя себе «раз-два», еле-еле открывали дверь. Один свешивал ногу из вагона, а трое держали его за руки, чтобы не упал. Такой вот туалет.
Мама умерла в станице Петропавловская Ставропольского края. Я осталась со старшими сестрами Таней 18 лет и Лидой 16 лет. Мне было 8 лет. Начались наши сиротские мытарства. Сначала станицу заняли немцы, потом прошлись «герои-власовцы», от которых я получила плетью по спине за то, что была «красной гнидой» из Питера. Потом нас, ленинградцев, готовили к расстрелу, уже и ров был выкопан.
Хочется у кого-нибудь спросить. Разве мы, ленинградские блокадники, не жертвы нацизма? До нас, доживающих свои зимы в Эстонии, никому нет дела. Ни России-матери, ни Германии — Шредеру, от чиновников которого пришло письмо-ответ на нашу просьбу о помощи, в котором говорится, что на Потсдамском совещании о проблемах блокадников не было речи, и на Ялтинской конференции тоже не поднималось такой проблемы. А мы еще живы, среди нас много известных в Эстонии людей — бывших блокадников.
Заканчивая свои нелегкие воспоминания, приведу отрывок стихотворения Ольги Берггольц:
«Ты ел свой кусочек хлеба,
Подернутый за ночь
льдом…
Кусочек прозрачен и тонок,
Такой, как ладонь твоя.
Мой бедный, родной
ребенок,
Была у тебя семья…
Но папа погиб героем,
А мама слегла без сил.
Ты, мерзлую землю роя,
Картошку ей приносил.
Ты в печку кидал игрушки,
Чтоб маму свою согреть.
По улице били пушки,
В окошко дышала смерть.
А утром пришли соседи,
Сироткой тебя назвав…»
Записала
Людмила МАТРОСОВА-ЗЫБИНА.